Случайный человек

Что есть жизнь, как не некий, непонятный сгусток чего-то, наполненный клочками разрозненных мыслей, которые мы небрежно, но усердно пытаемся собрать в какую-то общую мозаику.

Зло не существует само по себе в чистом виде. Это мы придаём ему такое значение, чтобы приблизиться к добру и счастью, приумножить положительное тем самым. Но платой тому становится всё большее и большее обнаружение зла и его толкования, определения. В какой-то момент мы обнаруживаем, что злом пропитано всё вокруг, испытывая при этом ощущение блаженства; либо рушимся под натиском этого зловонного бытия, впадая в бездну омрачительного остервенения.

А что, разве жизнь не бремя? Словно у кого-то был выбор принять её или отречься. Брошены на произвол в эту суровую реальность, где каждую секунду нужно бороться за своё существование, иначе тебя не станет. Сам Достоевский не писал бы тогда все свои строки околозагробные, а писал бы о том, как его распирает счастье со всех сторон, а то и вовсе перестал бы тратить время на всякое писательство — лёг бы в гамак да наслаждался закатом. Ан нет! Страдалец же, да не по собственной воле. Ницше писал: “Нельзя никого обратить в христианство — нужно сперва сделаться достаточно больным для этого”. Вот и не остаётся никакого другого выбора, как начать наслаждаться неперестающим страданием.

Даже пытаясь приблизиться к кому-то, я лишь отдаляюсь ещё дальше и отдаляю других от себя. Но, видимо, всё потому, как писал Толстой: “Уходить от людей — это самоубийство”. И значит, для меня такое поведение является неосознанным средством достижения своей цели — смерти, и в чём я, к счастью или к сожалению, преуспеваю.

Жизнь — сложная штука. Мы столь мало знаем о ней и самих себе... А как известно, все беды от незнания.

Кажется очевидным, что государственность держится чаще всего (а может, и всегда) на опорах противостояния с общим врагом, чему свойственно сплачивать народ и власть в единое целое. Без угроз, видимо, государств не существовало бы вовсе, как и всякого коллективного сообщества, что вполне логично. Но также можно предполагать, что сама власть государства создаёт и вызывает эти угрозы на себя лишь фактом своего существования как единой осознанной силы, сплачивающей вокруг себя управляемую народную массу различными способами воздействия на неё. На сегодняшний день это заметно особенно, ведь, куда ни кинь взор, можем наблюдать, что все существующие государственные образования имеют некую потенциальную или вполне явную угрозу в виде самих себя, против которой нужно выступать в общем своём виде, хотя всё чаще это происходит более структурно и выборочно, не принимая во внимание иногда того, что угроза эта может быть направлена сугубо на конкретные правящие классы этих государств, однако которая

Зачем же нам это детальное ощущение самих себя? Зачем же нам эта чрезмерная живость, что способна она так сильно испытывать всякие боли?

Когда тебе вырвали сердце и бросили его иссыхать намертво, то не остаётся ничего другого, как наблюдать. Что бы ты ни делал, что бы ты ни думал, где бы ты ни искал ответа или не взывал о помощи — всё тщетно. Всё, о чём тебе остаётся мечтать, это лишь бы скорее наступила смерть. Но и она не приходит, дразня собой, показывая, что она рядом, забирая одного за другим, кроме тебя. Тебе настолько невыносимо, ведь даже смерть отрицает тебя и смеётся в лицо, а ты просто наблюдаешь за происходящим, называя это своей жизнью, являясь заложником этого мира нескончаемых страданий.

Бог — это высший нравственный идеал, наш праведный родитель, кладезь мудрости и любви, к чему мы непременно должны стремиться. Но и потому Бог это Бог, что находится выше наших всяческих стараний и всегда будет оставаться недосягаемым для нас, насколько глубоко бы мы не понимали эту Божественность, нам, казалось бы, не присущую.

Строгость нужна человеку, чтобы быть достойным.

Вся моя искренность идёт на потеху людям, как корм для свиней, которые жрут без толку и без разбору. Пусть тешатся же! Меня нет в самом себе: уже давно пустая оболочка.

Человек сгинет, и не останется от него и следа, кроме тех дел, что он вершил на земле. И чем добродетельнее эти дела, тем ближе они к Богу и потому сохраняются в мире и живут дальше, передаваясь от одного поколения к другому. И только в этом бессмертие заключается, что передаётся некое одно состояние, которое каждый может в себе познать и признать высшим, Божественным.

Остаться в истории человечества — это великий позор, а не великое достижение.

Конечно же мне свойственны противоречия и ошибки, ведь я — человек.

Я действительно не знал, что могу жить иначе, что я вообще имею право на жизнь. Всё это время меня словно не было, и не знал я о том, что могу иметь желания и испытывать какие-то новые виды ощущений, доселе мне неизвестных, которыми, как оказалось, все люди давным-давно живут и которые имеют. Странное чувство... словно вышел из пустоты и познаю вещи в первый раз.

Не нужно пытаться искать себе подобно мыслящих — это напрасно. Наверняка мы найдем в других то, что оттолкнёт нас от них, поэтому лучше молчать и держаться на расстоянии, в одиночестве. Противоположность же мы не потерпим, ведь она способна нас разрушить, особенно если мы едва смогли создать себя заново.

Моему стремлению к нравственному идеалу препятствует моё нелучшее суждение о человеке как живом существе со всеми его пороками и добрыми качествами — последние же даны нам от Бога, — и в этом заключается противоречие: потому что нельзя переступить через человека, чтобы стать ближе к Богу.

Как же был наивен, что позволил себе думать, будто бы могу быть склонен к лучшему, доброму, возвышенному, простому и смиренному, когда сам весь исхожу из малодушия, эгоизма и цинизма. Люди, — а я один из них, — часто даже не осознают своего притворства и того, как далека от них правда. Вся наша искренность мелка, словно ручей, и потому нужна смелость, чтобы зайти дальше, в более глубокие воды, где и открывается нам вся полнота и глубина искомой правды.

Раньше были какие-то особенные миры; в них было больше самобытности, культуры были разнообразны, красивы и величественны. А теперь, в какую страну не попади, везде одни и те же, сплошные и одинаковые, серые каменные джунгли с полуразваленными остатками из загадочного прошлого.

Тяжелый путь становится легче, если понимаешь, что он тяжёлый сам по себе и лёгкости не бывает, разве что душевной. То есть мы подталкиваем себя принять данность, вместо того чтобы забываться в плодах своих иллюзий относительно лёгкости жизни. Кто довольствуется тем, что добыто без труда, тот вряд ли придёт к чему-либо существенному и вряд ли тем самым познает лучшее (но вместе с тем и худшее). В любом случае в рамках нашей единственной жизни и этого уникального жизненного опыта, разве это не есть глубоко насыщенная прожитая жизнь во всех смыслах? А иначе зачем это всё?

С Богом, конечно, нам открывается некая часть знания, но эта часть лишь крупица. Мы в полном неведении входим в этот мир и в полном неведении покидаем его. Единственно верно, что без Бога это существование было бы невыносимо.

Всё, что возводится в абсолют, — либо бог, либо смерть. Нас это либо устраивает, либо нет. Всё зависит от того, насколько искренни мы в своих стремлениях поиска истины и правды. Всё человеческое есть ложь, и потому человеку лучше бы вообще молчать. Когда мы говорим, что не знаем, мы говорим правду и уже приближаемся к истине тем самым.

Моя задача — находить ответы, а не быть ответом.

Информационный век, век просвещения, стал веком потребления. Чего только не делают, чтобы удивить зрителя и завлечь к себе. Всё стало сплошным шоу. А ведь всегда нужна шумиха какая-нибудь, чтобы скрыть настоящее.

Человек — паразит по своей сути, не достоин он Бога на самом-то деле, потому что только и делает, что срамит Его.

Так, может, не стоит эта сознательность того? Сами приколачиваем себя в углы гвоздями тягучих рассуждений, а могли бы мы едино беситься в бесстыжей бессознательности, не зная в этом чувства вины. И это вовсе не вопрос ухода от ответственности, а вопрос — не обманываю ли я себя?

В желании познать смерть самое главное не забываться, потому что нельзя проникнуть в смерть сознательно, чтобы попытаться понять её, изучить, и затем вернуться обратно к жизни. Этот путь только в один конец. А жадное желание всё-таки усердствовать в этом может привести разве что к гипнофобии.

Как можно наказать невежду за то, что ему неведомо? Ведь не поймёт он, за что его наказывают, и недоразумение это будет вполне искренним относительно его существа; а наказание и так его уже нашло, потому что не ведает он, и оттого тычется, как слепой котёнок, из угла в угол, мучаясь и страдая тем самым, что уже должно быть ему простительно. Те же, кто видит сперва желание проучить и наказать невежду, чем пожалеть, попытаться полюбить и принять, тот также уже обречён и также находится в неведении, вне Бога.

Человек, человек да человек. Столько разговоров об этом существе, так часто произносится это слово из наших уст — не обойти стороной самих себя никак. А между тем, если бы меня спросили, то я бы человека в последнюю очередь упомянул, где ему и место. Так что же это такое? — Дитя Вселенной, паразит на теле Земли, человек.

Сегодняшний мир людей — это такой мир, где каждый жадно потребляет блага и довольствуется огромным разнообразием и доступностью, а привыкнув ко всему этому окружающему его обилию, высоко задирает нос, ведь это весь мир служит ему, а не он миру. Да, они имеют деньги и могут если не всё, то многое себе позволить — удовлетворить не только свои нужды, но и развлечь себя, погрузить себя в мягкотелость и разврат, заполняя себя тем, что на самом деле не может заполнить человека по-настоящему, ведь это всё выветривается, словно духи. В итоге получается, что ходит пугало в дорогих одеждах, но всё также лишь набитое соломой.

Мы даже в одном народе не можем жить мирно и дружно, как же мы хотим жить дружно и мирно со всем миром во всём мире? Как же придёт мир и спокойствие на землю, если два человека, говорящих на одном языке, понять друг друга не могут, злобятся и даже убивают друг друга?

Не будь нашего народа, не было бы и нас самих. Отречёшься от своего народа — станешь никем.

Русские — это нация жертвы, ведь сперва всегда проливается кровь русского, а затем, в ответ, начинает проливаться кровь врага до полного её иссыхания. С каждой новой жертвой, с каждой новой потерей русский народ становится только сильнее. Впрочем, всякое национальное самосознание схоже в своих проявлениях, однако для русского жажда справедливости является фундаментальной основой, и в этом заключается самоотверженность русских людей, добывающих себе эту справедливость. За всяким желанием добиться правды стоит естественное стремление отомстить за униженную гордыню, и национальному самосознанию это также присуще, ведь оно порождено по образу человеческому.

Всё то, что уже в прошлом и лежит на полках истории, может быть искажено и подано нам как угодно — так же как и не запечатлеть сегодняшнюю реальность, не законсервировать её и не передать в том же виде во всех её тонкостях и деталях последующим поколениям. Поэтому история — это зачастую субъективное мнение конкретного её наблюдателя или группы исследователей и прочих лиц, связанных с историей по различным соображениям на сложившиеся обстоятельства, хоть даже и имеющих под собой какие-то фактические основания.  В разные моменты времени что-то может умалчиваться, а что-то, наоборот, “раздуваться” или вовсе подменяться. Что-то, конечно, может казаться нам лестным и благородным в той или иной части истории, но, увы, принимать как факт это “что-то” порой неуместно, потому как это уже вне нашей досягаемости, чтобы наверняка сказать: “Да, было именно так”. Всегда известна лишь часть, и чаще всего это лишь малая часть. К истории всегда нужно относится всё же с некой долей скептицизма, как, в о

Мы часто находим силы на то, что важно для нас, ведь без этого мы не могли бы любить и жить.

Ну как же человеку не судить по себе? Ведь у него есть только он сам. Его ум — это единственная мера вещей, которой он постигает мир, и, естественно, он будет отталкиваться именно от него — от себя как перцепции вообще, — то есть как наиболее очевидного, реального, фактического для него наличия и самоощущения в своём опыте взаимодействия с миром, обнаружении себя в нём и сравнении с ним. Так же как не может человек оттолкнуть или увести в сторону тот воздух, который ему нужно вдохнуть, чтобы жить, так и не может человек не судить не по себе, так как является центром и началом всяких суждений, из которых произрастает его субъектно-объектный субстрат. Можно также заключить, что это является важным правилом, не соблюдая которое феномен сознательного становится невозможным.

Как гласит одна поговорка, “мы — то, что мы едим”. То же самое можно сказать и об информационной пище, которую мы потребляем с чтением соответствующих книг, материалов и тому подобное. В связи с этим меняется само пространство нашего мышления: мы начинаем жить и видеть мир таким образом, каким был прежде обременён наш рассудок. Иными словами, мы отражаем поступающую информацию в нашу действительность, поэтому так важно следить за качеством той информационной пищи, которой мы питаем свой разум.

Сегодня простой рабочий, с которым я встретился в дверях магазина, придерживая на своих плечах большой и тяжёлый деревянный поднос с хлебом, помог мне открыть дверь и пропустил вперед, сказав добрым голосом: “Проходи, брат”. Человек этот был не русской национальности, и было понятно, что он является представителем другой культуры и религии, но в этих словах скрывался голос общей веры, и ни его, ни меня не смутило сказанное, ведь все люди воистину братья и сёстры, живущие на одной земле, и мудр тот, кто это понимает и живёт с этим искренне в сердце. В такие моменты на душе действительно становится особенно хорошо. И будь я чуть смелее, менее застенчив, менее скромен, более открыт людям, ну или будь я в чуть более лучшем расположении духа, то ответил бы не молчанием, а тем, что действительно прозвучало и разлилось в душе моей: “Спасибо, брат”. В такие моменты и проверяется наша доброта и забота, наше милосердие и великодушие, потому спасибо таким людям, которые способны порой случайному

Я сам себе создаю тяжкие трудности, чтобы не было просто, ведь если станет моя жизнь лёгкой и простой, безмятежной, то тут же покачусь под откос, сдует меня словно одуванчик в сильный ветер. Должны мы горбатиться и себя изнемогать, чтобы чувствовать, как силы истощаются и затем восполняются, чтобы, в общем-то, чувствовать саму жизнь.

Мне все ноты теперь кажутся фальшивыми. Не понимаю больше красоты земной, и всё больше только растворяюсь в красоте духовной. Всё меньше остаётся слов, всё меньше остаётся мыслей, всё меньше остаётся меня самого снова, но уже намеренно и с лучшими чувствами.

Мне кажется, что смерть играет со мной и дразнит меня. Я постоянно вижу её, как она отнимает чужие жизни, никого не жалея и никого не спрашивая, заставляя меня просто наблюдать. Но знаю, что она придёт и за мной в тот самый момент, который я предсказать не могу. Этот момент всегда будет не тот, каким я могу его себе представить, и наступит он неожиданно — именно тогда, когда я так сильно полюблю жизнь, что мне будет горько покидать её, а не как сейчас, когда я вынужденно наблюдаю за смертью и показываю своё к ней безразличие.

Брачные узы мужчин и женщин потому так часто непрочны, что строятся не на тех основах, и потому так легко истощаются и распадаются эти браки. А вот если бы основы отношений между мужчиной и женщиной были нравственные, то только укреплялся бы такой союз и только в радости пребывала такая семья.

Потому-то и нужны нам страдания, чтобы показать, в чём заключается истинное благо.

Ну конечно же, человек, обуздав себя страстями, похотью и велением тела, будет стремиться к тому, чего желает. Какая девушка не будет интересоваться мужчинами? Какой юноша не будет желать познать женщин? Конечно, они будут этим влекомы, и, найдя в этом удовольствие, они свяжут себя им, они захотят ещё и ещё, словно обычные наркоманы, только севшие на иглу телесных наслаждений. Но так бывает и в остальном другом. Человек бездонен и всегда и во всём будет переходить черту и в итоге злоупотреблять. Даже знание, которое он стремиться иметь, он использует для того, чтобы в итоге осыпать себя роскошью и завладеть слугами, чтобы перестать напрягаться самому, возвышая своё фантомное величие и заполняя своим “я” весь мир, — как и не может рассуждать голодный, потому что все его мысли только о еде и её поиске, впадая порой в безумие, что готов есть даже непригодное в пищу. Много надо человеку, много, и чем больше ему надо, тем больше он желает и тем ещё больше ему нужно. Неустанно и ненасытно ищ

Всегда проще рассказать о чём-нибудь случившемся из жизни, но труд мыслителя заключается именно в намеренном напряжении ума над тем или иным, из чего можно было бы вычленять осколки знаний и мудрости, расширяющие наше мировоззрение и погружающие туда, куда опытным путём порой дойти невозможно.

Спроси же себя прямо сейчас: “Где я теперь?” и “Кем я стал?”, — всё один вопрос: “Что же я такое?”

Я бы хотел, чтобы после моей смерти никаких следов и памяти обо мне не осталось. Я не хочу продолжать существовать в виде чьих-то воспоминаний и свидетельств, которые указывали бы на моё былое присутствие в этом мире. Я не желал даже этой жизни, а уж её дериватов подавно. От этой мысли мне становится особенно больно, что я не могу забрать собственные остатки с собой, дабы стать навсегда забытым и неизвестным, стать тем, кого никогда не было. Но если те памятные фрагменты, которые бы говорили о том, что некогда существовал я, будут погребены и навсегда утрачены, то таким образом я уровняю это несправедливое уравнение, в котором я был вынужден против собственной воли принять это бытие, стать фактической вещью доступной любому наблюдателю. И раз мне предстоит умереть, то пусть эта смерть будет абсолютной и тотальной, поэтому необходимо всеми возможными способами стереть из времени следы своего существования, как устраняют улики после преступления, чтобы смерть стала столь же полноценной,

Иногда взбредёт мне в голову мысль шальная, мол: “Да кто я такой, чтобы мыслить и писать?” — беру да разрываю свои черновики и выкидываю в ведро; а потом жалею, ведь было там и полезное.

Кто-то находит жизнь абсурдной или бессмысленной. Для меня же смерть кажется вдвойне более нелепой, чем и сама жизнь. Родиться, чтобы умереть, звучит так же глупо, как и умереть, чтобы не родиться. Больше смысла было бы в рождении, чтобы жить, и нерождении в смерти.

Коль хотели бы большие умы делать дела искренне, то отреклись бы от авторства в своих словах праведных, ведь говорит во всех нас один идеал, один Бог, а мы эти истины своему имени приписываем. Потому не выставляй напоказ имя своё, ведь это только временный номерок для человека, и придавать ему значение посланника истины негоже. Это делалось и до нас, и будет делаться после самим Высшим, которого мы постигаем.

Писать желаю мысли, а только зачем и для чего? Что кто-то однажды это прочтёт, и задумается о чём-нибудь, и мои старания пройдут не напрасно? Но не хочется запечатлевать имя своё, только лишь служить добру во имя добра. А мысли говорить правильные мне кажется малым делом, для того чтобы добро это людей заполнило.

Упрячь гордыню подальше и не желай прославиться. Жизнь человека — пыль, и не нужно из пыли строить монументов.

И даже на смертном одре я буду восхвалять жизнь, любовь и добро, и желать всем людям этого искренне, не думая о собственном страдании, ведь оно — лишь одно из многих остальных страданий в мире.

Выставлять свои обнаженные тела на всеобщее обозрение — обычное бесстыдство, вызывающее и влекущее собой похоть, а за похотью всегда стоит страдание. Нужно же иметь хоть какое-то чувство собственного достоинства и уважения к себе и не выставлять всё на показ, не быть бездушной куклой для возбуждения чужих животных желаний, надеясь при этом в подобном поведении порой и на личную выгоду, что можно также назвать обычной торговлей телом, она же есть просто иная форма проституции. Если уж так сильно хочется привлекать к себе внимание, то не срамотой и наготой, а хорошей и правильной жизнью, скромностью, вдохновляющими мыслями и добрыми поступками — вот в чём красота.

Без сердца можно добиться многого, а с сердцем — великого.

Коль искалечен мой внутренний зверь, тем тяжелее ему идти к совершенству, но тем прекраснее он должен стать.

Раз научился и понял, как выходить к людям с любовью и добротой, в смирении перед ними, помня о своём назначении в этом деле, всё же я также должен возвращаться и обратно в то место, где я один, где могу растить в себе это самое добро и любовь, чтобы с большей отдачей возвращаться к людям.

Одиночество — это один из учителей жизни, призванный нас взрастить.

Когда я думаю о матери, то мне душу рвёт на части оттого, что в ответ на её безграничную любовь, нежность и заботу я не могу дать даже и половины, хотя мне кажется, что я даю всё, что есть во мне, — настолько свято понятие и принятие матери. Наивное, доброе и светлое существо, не развращённое и не искаженное миром с его пороками, как же вдохновляют её эмоции и чувства, как глубоко проникают в меня её искренние удивления новым вещам, и как же искренна та радость, что она испытывает, когда получает то лучшее, что она заслужила или вовсе никогда не имела. Она — как маленькое и беззаботное дитя! И в этом моя задача состоит: чтобы это существо не знало более горестей, особенно если я их ей приносил по глупости своей когда-то; чтобы было ей жить легко; чтоб не дать ей больше утомляться несправедливо в трудах своих, и разделять с ней бремя её, и сострадать, если вдруг больно, да возвеличивать и возвращать добро сердечное. И как же сильно рвёт мне душу даже оттого, что не могу я выжать из себя

Чем глубже проникаю я в своём познании, тем тяжелее мне с людьми другими, ведь растёт ответственность за слова и действия свои. И может так случиться, что введу кого-нибудь в заблуждение, сам того не ведая и не желая, но в итоге сам-то путь назад найду, а тот заблудится надолго и настрадается на две жизни вперёд. И потому так важно говорить и действовать, показывать своим примером другим только тогда, когда правда наша заведомо тверда и неотвратима.