Случайный человек

 Нынешнее время столь противно, ведь не осталось такого дела в мире, которое не было бы ещё лишено искренности и душевности и не стало местом торговли. Весь мой идеализм, вселяющий надежды, постоянно утопает перед всеми этими деньгами, которые указывают мне на то, ради чего мне приходится что-то делать.

 Каждая песчинка желает занимать своё место, как и желает оставить след о себе в этом мире, который она должна рано или поздно покинуть; так же как и все мысли человеческие, вдоль и поперёк противоречащие друг другу, но создающие слепок общего человеческого мышления на память неизвестно кому, разве что собственному желанию получить вознаграждение, вещественное или духовное.

 Простая логика указывает на то, что нас манит непроглядный горизонт неизвестного. Однако она же указывает и на то, что не может быть известно о неизвестном, о чём-то не раскрывающемся в своей сути вообще. Нам не доступна способность познавать более того, что в нас уже заложено. Это вне нашей природной досягаемости. Потому все наши умственные потуги - это дела, лишённые оснований. Отсюда нам известно это глубокое ощущение бессмысленности происходящего, которое мы безуспешно пытаемся заполнить своими абстрактными размышлениями. Но ничего из того не стоит внимания, что лежит в пространстве этих раздумий и вещей, потому что всё то, что может быть познано, не должно вызывать в нас интереса и не может более быть притягательным. Так же как и то, что уже познано, перестаёт иметь значение.

 Философом сегодня себя называет любой, кто хоть раз восхитился своей мыслью; но ведь это просто самохвальство, а не любовь к мудрости.

 Важные вопросы остались позади. Теперь всякие мысли просто записываются, ни о чём не говорящие и ни к чему не приводящие, — обычный информационный мусор и формализм, неинтересный даже мне самому. Ни писательство, ни музыка, ни науки, ни что-либо ещё, к чему я прикасался, не смогли дать мне возможность воплотить свои необъятные амбиции. Тот странный идеализм ведёт меня, видимо, по жизни потому, что в суровость дней я так и не был погружен целиком ни разу, потому-то и нахожу пустоту во всём, а ведь та полнота жизни находится в элементарном выживании.

 Я устал и я спокоен. Что будет дальше — мне неведомо. Но я знаю, что мне бывало хорошо.

 Я отказался от собственной жизни, выбросил себя на её обочину, потому что не хочу делать того же с другими, ведь так всегда происходит: либо мы занимаем место властителя, сталкивая всех со своего пути в овраг, а остальным вменяем служение собственным интересам, либо сами становимся подчинёнными, униженными, обделёнными. Мне верится, что лучше быть опорой, а не препятствием, и что приносить себя в жертву есть высшее благо, потому я сам не хочу властвовать ни над кем, а наоборот, отдаю себя на пользование другим добровольно, лишь бы не быть эксплуататором самому, не эксплуатировать других, кто имеет нужду, стремление, мечту и желание, кто имеет тягу к жизни, к любви. Да, я тоже это отчасти имею, но мне кажется, что другим это нужно более, чем мне. И чтобы не кривить душой, я также допускаю, что это может являться лишь жалким оправданием с моей стороны перед ответственностью за собственную жизнь или, проще говоря, избеганием реальности, эскапизмом, выдаваемым за благородную миссию.

 Жаль, что чаще люди делают что-то ради собственных выгод, а не ради какой-то высшей идеи.

 Ежели помыслы наши нечисты, то не сможем убедить ни себя, ни других в том, что мы на стороне добра.

 Мне виделась некая истина, и я не мог её оспорить никак. Я соглашался с ней, и мне было хорошо от этого.

 Устать от мыслей — это лишь полдела. Куда больше изматывает необходимость принять решение. Вот он, сущий мучитель.

 Ну и где теперь все те шуты, что били в бубны свои ради лёгкой жизни? Да к справедливости взывают, к милосердию, потому что настало время их расплаты.

 Мне тяжело приближаться к своему настоящему. Мне всегда нужно быть в стороне от него. Пугающее для меня слишком, тяжкое... Кажется, что раздавит сразу же, как только войду обратно в то самое, настоящее.

 Я, если честно, музыку не очень люблю. Вернее было бы сказать, что моя любимая музыка — это тишина.

 Мне с людьми сложны любые отношения, потому что чувствую за собой ответственность перед каждым большую, но не тяготящую, а весьма тонкую и хрупкую, которую очень не хочу нарушить. Тем не менее, как бы ни хотел и ни пытался, всё-таки оступаюсь в каких-то моментах, после чего незамедлительно отдаляюсь в своё одиночество. Наедине я чувствую себя спокойно; там я зрею, а затем выхожу обратно, к людям, чтобы отдать все свои лучшие духовные плоды, которые назрели во мне за то время, проведённое в одиночестве; а раздав их, очень быстро опустошаюсь и уничтожаюсь. Оттого снова и снова нуждаюсь в одиночестве, где мне нужно укрыться ото всего, чтобы вновь собрать себя по крупицам в нечто целое и хорошее.

 Раньше я надеялся и мне так действительно казалось, что в отношениях между людьми существует некая магия, подкреплённая чем-то красивым, идейным, возвышенным... А оказалось, что всё сводится к банальному быту, где всё жадно покупается да продаётся — и лишь с одной целью: чтобы раздобыть себе какую-нибудь личную прибыль или выгоду, ведущую только к отупению и ожирению.

 Свобода — это то, что предшествуют и опережает наше понимание того, что такое свобода и чему мы придаём значение: все те движимые факторы жизни, внутренние порывы и исход мыслей. Потому-то и есть законы, чтобы свобода могла обретать форму, а не была произвольной, поддаваясь беззаконию хаоса. Для человека это оказывается жизненным путём, который он выбирает и по которому ему приходится идти. Но что является для него оптимальным или наилучшим выбором из всех ему известных или ещё неизвестных путей? Часто ведь бывает именно так, что человек злоупотребляет свободой, той “сырой” свободой, что в итоге заблуждается по жизни, вместо того чтобы понять, для чего это ему дано, как жить и как правильно распоряжаться собственной свободой — не просто по велению тела, например, но и по велению разума, высших понятий или же просто существенных аргументов, что в своём общем виде представляет собой некий свод правил, личную, внутреннюю душевную конституцию, каковой является мораль, но и также именно ду

 Женщина часто является лишь материалом для мужчины, из которого он создаёт свой предмет восхищения и свою послушницу.

 Доверие, подкреплённое официальной бумажкой, говорит о недоверии.

 Мне кажется, что нужно слушать простой народ и что именно простой народ должен говорить, а не все эти светские лбы, которые только и делают, что болтают без умолку, не производя ничего полезного взамен. Большая правда скрывается в устах народа — она всегда прямее и глубже, чем у любого красноречивого аристократа или госслужащего и прочих любителей посидеть на шее у этого самого народа.

 Интернет — это то место, где формируется единый глобальный язык, на котором будут говорить и который будут понимать все живущие на этой планете люди. Так мне видится.

 Я боюсь узнать о себе что-нибудь новое... Я хотел бы законсервировать себя и не двигаться в своих мыслях ни в какую сторону. Ещё чуть-чуть, и меня разорвёт на части от понимания собственного “я”. Нет, я не забрёл в тупик, мне плохо оттого, что я вообще живу. Порой мне кажется, что стоило бы пойти на войну, где я найду смерть раньше, чем смерть найдёт меня. Жаль, что я трус...

 Меня всегда поражал ход человеческой истории и отношение к ней как к чему-то значимому и требующего особого положения и внимания. Но всё это зачастую обыгранная ложь. Достаточно рассмотреть невзрачные, казалось бы, случаи. Вот возьмите, например, якутов или хантов: жили себе, не тужили, пока к ним не пришли русские и не стали им свою власть навязывать, границы чертить да ясак требовать, а теперь говорят, значит-с, что это единое государство, один дружный народ и так далее. Аналогичный пример с американцами и индейцами, и таких примеров, пожалуй, не счесть. Однако это есть акт принуждения, акт насилия, а не естественный ход событий, хотя насилие в рамках дикой природы естественно, а мы есть часть этой природы. Потому напрашивается очевидный вывод, что: слабый всегда будет угнетаться сильным. Но это также значит, что все существующие нравственные надстройки лишь один из способов манипуляции над сознанием народа — идеологический уровень манипуляции общественного сознания, приглушающий чу

 Всякая власть должна служить народу, а не властвовать над ним. Только так можно уравнять несправедливое соотношение и положение между властью и народом.

 Зачем мне знать что-то ещё кроме любви?

 Одной ли справедливости достаточно для мира, чтобы позитивное царило? Добавьте любовь — и будет вам во много раз лучше! Какой человек, думающий о хорошем и стремящийся к хорошему, захочет или сможет отбрасывать тень противоположного? В этом просто не будет необходимости и смысла, если он действительно праведен, за исключением того, что он не явный лицемер или ещё не понял, в чём состоит его заблуждение. Сам вопрос о справедливости не нужно ставить как необходимость примирять противоположности, ведь это просто разумно и должно быть вполне естественно. И потому всякое добро выше и разумнее, сильнее, и именно его стоит преувеличивать — наполнять мир ещё большей любовью, потому что для человека это высшая точка его жизни, в которой он должен научиться пребывать перманентно. И тогда, собственно, подобные рассуждения потеряют всякий смысл и перейдут в иную плоскость, более продуктивную, как минимум для самого рассуждающего, а последствия такого понимания будут очевидны и являть собой лучши

 Любая истинная религия предполагает именно жизнь в любви, благоразумии, благодеяниях.

 Наконец-то я освободился и мне легко. Но в то же время меня гложет что-то изнутри, словно не верится, что так должно и может быть, что, может, и не заслужил я спокойствия душевного вовсе. Я понимаю, что нет необходимости создавать себе новую сложность, но если я буду бездействовать и не буду иметь сложностей, то не смогу прийти к чему-то большему; однако такое желание собственноручного терзания мне также кажется чем-то неправильным.

 Мы начинаем постигать что-то по-настоящему только тогда, когда впервые и искренне объявляем самим себе о своём незнании.

 В одночасье благородным не становятся.

 Напрасно кто-то думает, что я пытаюсь считать себя истиной или желаю фарисействовать. Я ведь простой мыслительный скиталец, ищущий своих ответов, — произношу вслух то, что обычно другие держат в себе. И не самоутверждаюсь я тем самым, а просто молчать не могу, потому что только “вознося перо над бумагой” я чувствую, что живу.

 Как сильно порой могут на нас влиять те или иные слова, что мы их тащим в своих душах, умах и сердцах порой всю жизнь, а они неуклонно продолжают напоминать о себе...

 Для неумелого, незрелого ума свободомыслие сродни словоблудию. Цель свободомыслия — дать простор уму для его основной деятельности: мышления. Но если не достаёт крепких извилин, способных все эти просторы преобразовать в нечто толковое, то вся эта деятельность становится пустой и даже вредной, становится обычным словоблудием.

 Я, наверное, потому-то ругаю себя и плачу, что не могу сделать большего добра для мира, сделать его лучше, чтобы помочь ему погрузиться в счастье и обрести покой заслуженный. Всего ли себя выжал в этот мир без остатка, чтобы достичь этой цели? Неужели всего? Неужели не осталось во мне больше ни капли, чтобы можно было отдать её на всеобщее благо? Но не может любовь кончаться, так и не могу я ослабнуть, пока есть то намерение, и потому буду из себя выжимать до последнего, пока совсем не иссохну — вот моё предназначение. И не боюсь я смерти, а любовь в себе перестать иметь боюсь — а это и значит быть мертвым. Лишь увеличивать любовь желаю, приумножать её, чтобы лилось не думая, без края и берегов, чтобы можно было растворяться в ней без остатка.

 Я могу подарить человеку надежду и безжалостно отнять её у него; могу оказать влияние на его ум и душу. И потому понимаю, какая ответственность на меня ложится. И потому осторожно и аккуратно обращаюсь с человеческим нутром, в то время как моё собственное — это разорённый улей, давно не имеющий в себе мёд. Потому мне известна цена этой сути, и оттого остерегаюсь приближаться к ней в других, зная, насколько она хрупка и как легко в ней можно всё разрушить, даже того не желая, оставив на её месте лишь голый пустырь.

 Я бы мог сокрушить одним лишь словом человека, которому вызвался служить, но разве бы это меня утешило? Да и не стал бы делать так, лишь напоминаю себе, что человек заблуждается, если думает, что владеет мной и подчинил себе, а не я дал ему эту возможность ради его же блага.

 Совесть — это некий инструмент, через который мы связываемся с Богом, контактируем с Ним и не допускаем ослушаться Его воли. Важная задача жизни состоит в том, чтобы выработать в себе особую чуткость, которая резонировала бы как можно сильнее с правдой Божией, и для этого нам необходимо всевозможное очищение, чтобы лучше слышать и внимать ту самую истину, которая исходит к нам от Бога через нашу совесть. Те, кто это понял, становились аскетами, затворниками и уходили в леса или любую другую глушь, лишь бы подальше ото всего, чтобы ничто не мешало стяжать дух святой, выпрямлять свою совесть перед Богом и приближаться к нему тем самым, обретать Его облик.

 Атеист, не лишённый разума и любви, слышащий голос совести и не противящийся ему, ближе к Богу, чем он думает или полагает, что вне Его.

 Выражаться заумно, используя всяческую едва уместную терминологию, не означает говорить правильно или изысканно вовсе. Толстой, например, тем и славится, что выражался просто и понятно каждому, не упраздняя при этом значимость излагаемого, — вот в чём заключается мастерство владения словом. Исходящие из нас мысли должны быть способными легко проникать в разум и сердце, как произведение искусства, а не сложными для понимания набором слов и букв.

 Нет ничего сложного в том, чтобы излагать в утвердительной манере, словно понимаешь о чём речь и что это непременно так или, по крайней мере, склоняет к убеждению так полагать. Такой подход придаёт ложную самоуверенность и, следовательно, вводит в заблуждении тех, кто внимает. Плоды подобных утверждений вряд ли пройдут проверку временем, а это уже будет почти всегда являться предметом спекуляций, где идеи и мысли можно обыграть в нужную сторону, перенаправить их, обозначить заново, подстраивая так, как было бы удобно и выгодно. Потому так часто можно нахлебаться пустых и малообдуманных речей, что начинаешь верить в то, что действительно стал что-то понимать.

 Как это ни странно, но на протяжении всей жизни и до момента, пока мы совсем не смолкнем, мы так или иначе говорим себе или другим о том, что мы неправы.

 Следует держать свой разум в чистоте и не допускать в него всего того, что оскверняет зарождение светлых мыслей, ведь иначе не приблизиться нам ещё больше к Божественному, к ещё большей любви, большему очищению. За каждой мелочью скрывается большая прорва.

 Всякий желает любви — и даже тот, разумный, который осторожничает и побаивается этого сильного, бесконтрольного чувства, так как хорошо знает и помнит, что способно сотворить оно с сердцами, умами, жизнями и судьбами людей.

 Я говорю, словно понимаю о чём говорю. Вы слушаете, словно верите тому, что я говорю. Интерес к самим себе вызван прежде: в недрах собственного “я” мы сперва убеждаемся в чём-то и лишь затем ищем тому подтверждение вовне.

 Почему же так сложно достучаться до безбожника? Потому что необходимо указать на наличие Бога в нём самом, и что следует раскрыть ему его же языком и образом его мышления как отношение к жизни, к самому себе и другим: что это — мировоззрение, проходящее через призму любви и справедливости и прочих лучших, добрых качеств и ценностей самого человека; в конце концов, что это — состояние ума, чтобы быть прекраснее в помыслах и, следовательно, в действиях, никак при этом не умаляя всяческие другие возможности, а, напротив, придавая им более глубокое значение и особый смысл, тем самым благотворно влияя на весь спектр человеческой жизнедеятельности. Но безбожник противится этому, он бежит от слова Бог, потому что оно чуждо ему, даже если сам он при этом преисполнен любви (что иногда случается со всеми нами). Но он бежит не потому, что не хочет любить, а потому, что хочет любить только для себя, думая только о себе, и слово Бог ему непонятно, ведь в нём не говорится о нём самом, оно не объясн

 Я не выношу нецензурную лексику, ведь это оскверняет мышление и делает разум местом нестерильным для взращивания действительно нечто ценного и важного, нужного. Но также я не терплю наготы: принуждённой, навязчивой, циничной и, как правило, публичной, неважно, мужской ли или, как чаще всего бывает, женской. Особенно мне это кажется чем-то неправильным, когда приравнивают это к искусству, а ценители говорят об эстетике, хотя для меня это скорее лишь выпячивание своих фетишей и похотливых желаний. Даже если это и было бы искусством, то было бы оно одним из низших его видов. Нужно бы держать в тайне своё тело от чужих взоров, а не зарабатывать на нём себе деньги и внимание, занимаясь в своём роде торговлей тела, что является просто иной формой самой что ни на есть обычной проституции.

 Как же легко другого убедить в чём-то, и как тяжело или даже невозможно затем разубедить. И потому важно подумать прежде, и только затем говорить.

 Человек проклят сам по себе, как явление вообще, потому что ненасытен своей сутью энигматичной — словно бездонная воронка голодомора вселенских масштабов, неустанно стремящаяся к собственному вмещению и заполнению. Но так реальность познаёт саму себя: через тело человека и прочие объекты, ей же сотворённые по своим, неизвестным нам схемам, законам и правилам. Мы являемся всего лишь одним из процессов, а то и вовсе побочным эффектом других, более фундаментальных процессов в этом сложном механизме бытия и небытия.

 Закон совести, закон Бога есть высший закон. И тот, кто его знает, не переступит и людские законы, если они, конечно, очевидно не направлены против справедливости, которые писаны в первую очередь для безбожников, заблудших, не ведающих или откровенно отъявленных мракобесов. Существенная разница между этими законами заключается в том, что людские законы — это бездушная юриспруденция, сухая прагматика, и, скорее всего, именно эти законы вызывают страх, так как именно ими себе подобный судит и наказывает себе подобного, в отличие от закона Божьего, где всё основывается на любви — и потому всегда есть надежда на прощение, а значит, и возможность вовсе отказаться от преступления.

 Одна из немногих возможностей, уготованных женщине в силу её слабости, это возможность встать за мужа и следовать за ним, быть его поддержкой, опорой, вдохновением, какой-то, в общем, предметной и посредственной вещью, что, однако, ей предписывают как предназначение и чуть ли не лучшее свойство, которое она должна и может исполнить. Мужчине же приходится быть в самом авангарде жизни и встречаться лоб в лоб с неизвестным и опасным, сражаться за собственные интересы и отстаивать интересы своего окружения, перед которым он несёт ответственность или избегает её, часто оказываясь побеждённым, а не победителем. Вполне, казалось бы, стереотипные вещи, известные каждому. Но это сравнение указывает на неполноценность и несостоятельность самой сути жизни, которая исключает возможность к лучшему положению у кого-либо вообще и только понуждает принять выпавший жребий, указанную роль, кем бы ты ни был: жертва или хищник, травоядное или плотоядное, мужчина или женщина, человек или насекомое, каменн

 Забываюсь порой так сильно в своих мысленных скитаниях, что начинаю страдать и сетовать на весь мир из-за этого, а ведь следовало бы мне не отходить от Бога ни на шаг. Но верю знает Он, что я честно исполняю свой житейский долг в мире этом людском, и потому-то я вновь обретаю Его с ещё большей силой, отсекая тем самым всякие ложные пути, чтобы и далее мог сажать семена любви.

 В своей погоне за ответами я познал больше, чем следовало бы. Это стоило мне значительной утраты времени, а также всяческих телесных и душевных сил, что в итоге стало моим личным проклятием, превратившим меня в тот самый запретный плод, к которому лучше не прикасаться. Потому, кто вопрошает у меня, тот получит ответ не истинный, а пагубный — так по безобразию своему смею думать. Хотя чего же такого я могу знать? Если скажу, что заврался, то соглашусь с этим больше, нежели с тем, что наделён чем-то недоступным для иных.

 Говоря о запретном плоде, мне скорее понимается под этим всё то, что мы желали бы, зная наперёд, что это запрещено и плохо, вредно для нас, от чего мы были предостережены заранее — все те мнимые удовольствия и похоти, от которых мы должны избавить себя. И потому-то эти плоды запретны, что отдаляют нас от истинного блага, важного и нужного для нас, как воздух для жизни.

 Если вы перестали задавать вопросы, значит, вы заблудились, возгордились, зачерствели умом и стали менее искренни в своём поиске истины.

 Как же порой небрежно мысли сами приходят и покидают меня... А ведь это единственное, над чем я, казалось, был властен.