Случайный человек

 Я вполне счастлив, когда удаётся выбиться из нагромождённых мыслей; но и даже во время мысленного завала удаётся сохранять чувство о хорошем.

 Я нахожусь в попытке жить.

 Пока мы молоды, мы заполняем собой мир; но наступает момент, когда молодость переходит в старение, и с этого момента мы спешим закрыться внутри самих себя, чтобы таким образом оттянуть неизбежный финал, который страшит нас. Молодой не боится, потому что ему нечего терять, он ещё ничего не обрёл в этом мире, хотя в нём и обретать нечего, разве что кроме любви. Но молодые чаще всего и так наделены ей (любовью), и потому не имеют страха, и потому ищут что-то ещё — повторяют за ложью взрослых, повторяют их судьбы, разрушают себя.

 Для меня то, как я проживаю свою жизнь — не часть спектакля, не какое-то очередное шоу, но самое что на ни есть глубинное отрицание её. Мне нет нужды казаться кем-то. Мне даже не хочется себя видеть в отражении. Поэтому если я начну пытаться жить полноценно, в самом что ни на есть обывательском понимании, то это определённо будет ложью. Правда всегда нуждается в сокрытии, чтобы таковой и оставаться. Ложь — это мир, в котором всегда жили люди.

 Действительные мои рассуждения о дне насущном являются для меня в своём роде головоломкой, но иного порядка, чем прежде, переросшие в кризис, в болячку, ведь я не могу жить иначе, как жил до этого. Мне остаётся только повторять то, что уже было мной самим заложено в собственную жизнь, не открывая в ней ничего нового, тем самым приковав самого себя, словно немощного, к мысленному инвалидному креслу.

 Борьба с самим собой — это двустороннее действие, разрывающее нас на части, а не делающее нас чем-то целым. Но и абсолютное соглашательство, как и абсолютное отрицание, неприемлемы в силу своей слепоты. В итоге выход лишь один: воспарить над умственным безумием, которому мы постоянно предаёмся, называя это мышлением. Но процесс мышления нельзя остановить сознательно: за этим стоит только смерть, и в её обители нам нет места. Становится очевидным, что мы брошены в этот мир, чтобы погрузиться в собственное безумие.

 Мне ведь что-то нужно от жизни, а я пытаюсь сделать вид, что это не так. Но! Втиснуться в привычный порядок вещей — значит вступить в конфронтацию с тем, что в нём есть, чтобы получить своё. Мне же конфронтация не по душе: не желаю конфликтов и борьбы; мне лучше уступить и остаться ни с чем. Во мне мало нужды, и я до какого-то момента действительно считал, что не имею такой тяги к жизни, чтобы чего-то желать и яростно сражаться за это, тем самым отстаивая свои притязания жизни. Я мог быть обманут самим собой, убедив себя, что всё это именно так — и во что мне на самом деле тяжело поверить до конца, потому что знаю, что есть места чудные и находятся они именно в духовном плане. Разве это не так? Вполне возможно, что я мог просто упасть на колени перед своими слабостями и начать жить тем самым так, в чём прежде разочаровался. Не думаю, что в ограничении не получил бы своё или не получал, но получил бы ровно столько, сколько нужно и сколько действительно желаю. Гордыня нужна нам, чтобы и

 Любая рутина способна нас спасти, так и уничтожить. Либо эскапизм, либо каторга. Только спонтанность есть свобода.

 Наверное, стоило бы перестать унывать и начать просто двигаться вперёд: боль всё равно неизбежна. Жаль лишь то хорошее, что я боюсь растерять, — а значит, непременно растеряю.

 Я хочу быть ничем... Но! Вместо добра, которое я собирал в себя, чтобы затем отдавать обратно в мир и людям, теперь виню их, злоблюсь, отчаиваюсь, что из-за них я не могу скрыться, быть в тайне. Эгоистично ли это? Ведь я в любом случае от чего-то отказываюсь ради благой цели, и обе эти цели равнозначны, а отказы равносильно ранимы.

 Отпустите ли вы меня? Дадите ли мне обрести свою свободу? Я изнемогаю от желания быть в одиночестве.

 Мне слишком тяжело быть собой. Я хочу скрыться от мира и просто дожить свои дни. Мне ничего больше не нужно, лишь тишина и спокойствие.

 Моя самая главная трусость заключается в том, что я не могу говорить о любви на людях: слишком ценное для меня это чувство, что боюсь его растерять по миру. И снова страх — и именно страх мешает не только не лишиться остатков любви, но и приумножить её. Почему же любовь, которая сильнее всего на свете, не может одолеть чувство страха, что сковывает её саму? Почему нельзя взять её, не оставив при этом самого себя, приумножить чувство любви не только самой любовью, но и своим чувством о ней?

 Та жизненная миссия, которую я на себя возложил, мне кажется непосильной. Кажется, что меня не хватит на неё, что не смогу я осилить этот путь, не дойду до конца. Хотя не стоило бы мне про себя думать, ведь ради других пытаюсь её исполнить, жертвуя собой без угрызений совести. Но в то же время, в минуты слабости, я не хочу оказаться ложью, допустить ошибку и сделать хуже. Разве звали меня? Разве я Мессия? Как часто сам прошу других не лезть, если не просили? Решил ли я, что могу знать, что другому лучше? Но ведь имею право жить, как считаю нужным, и быть равным со всеми, делиться своей жизнью и множить её!.. И в эту же минуту меня накрывают противоречивые чувства и, может быть, даже отвращение, потому что слишком мало во мне желания жить; и делиться своими сокровенными остатками — значит отдать себя на растерзание, совсем отдать, и даже той малой жизни лишиться, — словом, просто страх. Это чувство отвращения указывает на признак гордости, гласящий: “Не хочу смешивать свою хорошую жизн

 Как бы я хотел найти универсальный ответ, который бы позволял мне принимать оптимальное решение в моей жизни, чтобы наконец избавиться от этого вечно сверлящего меня изнутри чувства переживания о последствиях.

 Тяжёлые и глубокие мысли часто являются для нас притягательными, и мы на самом деле понимаем их правдивую силу, потому что они так же, как и безмятежная радость или легкомыслие, существуют и текут в своём русле. Мы часто стоим перед выбором: в какое из всех этих русел нам кинуться с головой? Но в любом случае мы будем требовать от нашей свободы и другого... и даже кажется, что этого (другого, иного) требует от нас сама свобода, ведь иначе свободы бы не было, а была бы либо пустыня, либо оазис.

 Социальные сети лишь создают видимость удовлетворения наших социальных потребностей. На самом же деле они лишь ещё больше роют яму нашему социальному опустошению, разъединяют нас, делают более одинокими.

 И всё же не могу проникнуть в этот мир и слиться с ним в единое. Слишком тяжело мне быть самим собой и жить жизнью обычного человека. В одиночестве, в тени, я могу легко петь о любви и делиться ей, не думая о себе, протягивая свои невидимые руки другим. “Я” есть чужой в обществе (и каждый может это ощутить на себе в какой-то момент), как и само общество чужеродно само себе, ведь оно лишь инструмент для достижения личных стремлений и нужд каждого человека — просто вынужденное обстоятельство. Становясь же в это общество, мы лишаемся самих себя, своих личностей, своих свобод. Но без этого общества нас бы и вовсе не было; а не быть вовсе, как по мне, — мысль куда более притягательная, чем быть хоть частью общего, хоть одной обособленной единицей. Но, видимо, сопротивление моих жизненных начал со стремлением в небытие будет продолжаться до последнего вдоха, ввергая меня постоянно в утомительные раздумья.

 Если бы мне стало наверняка известно, что умру в ближайшее время, то, наверное, я бы с облегчением вздохнул, скрывая внутреннее волнение из смешанных чувств, которые обычно приходят с оправданием всякой томительной надежды, ведущих к успокоению и не способных ранить.

 Рассуждать об искусстве всё равно что танцевать об архитектуре. Взгляд на искусство зависит от того, кто и как на это смотрит. Искусство всегда свободно от рамок, и потому это не профессия и не работа, а проявление чувств душевных, мыслительных, любых живительных интенций. Для кого-то трава на земле — большее искусство, чем какие-нибудь утонченные абстрактные конструкции, и наоборот. Всё определяется в силу своей испорченности и стремления к совершенству.

 И если вдруг лукавый меня одолел, то пусть найдётся тот, кто выдернет меня из лап его.

 Дело в отношении, а не в личных качествах. Никто не знает, кто на что горазд, пока не происходит судьбоносное событие. Равнять всех по себе не стоит. Не может быть в мире двух одинаковых людей; даже близнецы разные по своему содержанию. А в то же время каждый раскрывается только благодаря другим, а не вопреки другим — перешагивая, не замечая, скрываясь за маской силы и бесчувственности. Этот мир не разлетелся в щепки лишь благодаря людям доброй воли, а кто-то в своих словах даже и не заметил, что мог вытереть об них ноги. Так где же уважение? Но его нет. Гордыня увлекла. И потому чувство презрения возникает, что не уважение стало, а пресмыкание с чередой самохвальства.

 Мы в любом случае не можем быть одновременно во всём: нас разорвало бы в клочья, если бы пытались так делать. Есть необходимость направить себя в жизнь, в узкую тропинку наших жизненных желаний, всеми силами достигая космической правды, даже не смотря на то, что эта среда бездыханна; стремиться в любви одинаково, что к жизни, что к смерти; закрыть глаза с двух сторон, не пытаясь подглядывать; соединять противоположное, а не быть разделёнными.

 Спустя всё то длительное самоуничижение, мордование себя самого и терапию через других мне удалось отрыть в себе живительный ключ, обнаружить родник жизни, который маленькой струйкой начал литься по моей душе. Но вместо успокоения это начало тревожить мне разум и сердце как никогда прежде: столь волнительно для меня — жить.

 Я чувствую своё выздоровление, хоть отношение к происходящему по-прежнему индифферентно, но потоки мыслей меня уже не сковывают. Мне больше не нужно биться над былыми задачами до изнемождения, хоть я и по-прежнему изнемождён. Я назову этот момент новым этапом жизни и наивно буду в это верить.

 Действительно, стоило бы думать только о позитивном — это хорошая, нужная и правильная ориентация, по которой стоило бы существовать. Не стоит распылять силы на уныние и отчаяние, не стоит погружать свой ум во мрак и любоваться этим — оно того не стоит. Красота — та, сумрачная, — действует усыпляюще, но мы ведь не спим, мы не в забвении! Если уж жизнь несёт в себе так много возможностей, то жить любовью — самая важная из этих возможностей. Так давайте же чувствовать в себе эти прелести!

 В этом мире я ощущаю себя заложником противоречий и противоположностей, которые несёт в себе сущее, и потому мне сложно дать себе самому описание, ведь мне хотелось бы акцентировать своё внимание на хорошем.

 Я заставляю себя жить.

 Мне очень жаль, что свободы не существует. Вся эта свобода — сплошной обман. Выживай, дерись, умирай.

 Все оппозиционеры власти, либералы и прочие левые сливки общества любят бить и ругать власть. Но мне кажется, что все эти люди также далеки от жизни простых людей и просто, видимо, забыли, что такое плохая жизнь, и желают себе ещё большего и лучшего, того, что имеют властители, — желают занять их место. И оттого вся эта грязная борьба и происходит. Но тем самым эти деятели обделяют тот самый простой народ ещё больше: они ратуют за простолюдинов в своих манифестах и тем самым отбирают у них даже право голоса, полагая, что вправе говорить за них, и словно знают, как им лучше. На деле же эти знают только то, как лучше им самим. В то же время я не пытаюсь никого специально защищать или оправдывать, выгораживать и обозначать как что-то негативное. Мне важнее лишь одно, одна правда, а та правда всегда в молчаливых устах народа, и её мы слышать не можем. Всё, что начинает шуметь и грохотать, призывать к чему-то, — всегда борьба за власть тех, кто уже не сливается с тем самым народом, оторвал

 Все разговоры о политике бессмысленны, ведь имеют значения только свершившиеся политические факты, и именно они задают тон тому бессмысленному общению. И самое главное, что эти факты в этом обсуждении не нуждаются, ведь жизнь — это война, в конечном счёте, ради высшего наслаждения. Кто побеждает, тот и прав, и получает возможность испытать удовольствие.

 Пусть все знают, что мне ещё хуже.

 Я не говорю о Боге, когда я Его не ощущаю. В такие моменты мне тяжелее всего. И понимаю, что остаётся только надеяться на лучшее и искать знаки, которые меня снова с Ним сблизят.

 Я часто довожу до того сам, чтобы у другого человека не осталось другого выбора, как оставить меня в покое, отказаться от меня. Для меня это — желание найти подтверждения своему мировоззрению о том, что я никто и не имею права на жизнь, ведь все от меня отворачиваются, и что я, в общем, заслужил то, что имею, и потому могу сетовать на жизнь без угрызений совести. И вот я мучаю чужой разум, насилую его, принуждаю, дотошно вываливаю на него знаки, угнетающие его, вызывая желание действительно отвернуться, потому что терпеть это невыносимо или же в этом нет смысла. Таким образом я выставляю себя подобным уродом, коим я, может, и являюсь по причине неважно какой, чтобы не нести ответственности перед отказом от самого человека, то есть перекладываю это на другого, вынуждаю его так поступить со мной. Для меня же лучше, когда от меня самого отказываются, по крайней мере, я к этому привык, хоть и сам выступаю тому причиной. Я уже действительно забыл или не знал вовсе, как же должно быть хорош

 Не Бог оставил меня, а я Его вновь предал и отрубил ту нить, что связывала меня с Ним, — поделом теперь мои мучения. Кишит во мне теперь эгоизм и злоба, отчаяние и смятение; но я надеюсь, что однажды вернусь к Нему и больше никогда не предам.

 С каждым днём принятие решения становится для меня просто катастрофой, чем-то просто невыносимым и невозможным.

 Настоящее, человечное — то, высшее, — вырастает из кокона эгоизма, из того самого, бездумного, звериного, где именно обладание является жаждой жизни.

 Невозможно обозреть умом все углы мироздания и того, что им заготовлено.

 Какое дело мне не по плечу? Дайте мне его, и я им займусь. Хоть мне и неведомо, что в моих силах, но мне несложно хотя бы попробовать, предпринять попытки, ответить на вызовы.

 Неужели вы думаете, что достигли такого ума и зрелости, словно считаете употребление алкоголя не дурным занятием? Найдите же, в конце концов, способ отступить и уничтожить себя более благородно, с достоинством. Это же нужно не иметь к себе ни капли уважения, но при этом отчаянно биться за эту глупую и бессмысленную слабость.

 Я стою перед выбором: либо встать в строй жизни и всячески в нём быть — стать одним лицом со всеми, давать себя миру, наполнять себя им, разделять общие счастья и страдания и так далее, — либо уйти в тень, отказаться от себя ради равновесия и отстаивания правды и справедливости тех, кто лишён возможности быть полноценным участником жизни, даже если они об этом не вопрошают и не думают вовсе, так как могут ещё не сознавать пределов собственной свободы или благополучия, разумности и прочего. Мне это кажется по-своему одинаково правильным, но также это может быть одинаково эгоистично, как и соизмеримо по своей важности. Не могу же я разорваться на две части и играть разные социальные роли. Единственное, в чём я чувствую хоть какую-то естественность, так это в том, что во втором случае я буду более честен по отношению к себе и тому, чем буду жить. Ответ кажется очевидным, но с каждой из сторон толкает чувство долга.

 Кругом сплошные концептуалисты из разряда “преврати себя в бренд”: все образы надуманны и тщательно выверены, а улыбки фальшивы. Никто не желает быть простым и показываться тем, что он есть на самом деле: все имеют чувство собственной значимости и важности, образ желательного человека, признаки культурности, образованности, собственной индивидуальности, неповторимости и красоты, внутренней или внешней, образуя вокруг своей персоны какой-то ажиотаж и тому подобное. Хотя какому человеческому существу это не лестно? Никогда, кстати, не понимал, зачем улыбаться на фотографиях, если в этот момент тебе ни капли не смешно или не радостно до того, что улыбка сама невольно тебя распирает. Я почти никогда не встречал до того довольных жизнью людей, что они не могли бы этого просто скрывать в себе. Но в то же время посмотрите, как много фотографий и лиц, где каждый норовит выставить свой искренний, как выясняется позже, оскал на всеобщее обозрение.

 Мне кажется, что я слишком далёк от той обычной человеческой жизни, потому что слишком долго и упорно оставался изгоем, и теперь вся эта социально-общественная жизнь мне кажется неуместной. Я явно забыл, чем всё это обычно кончается, раз пытаюсь вспомнить.

 Когда я упоминаю слово “женщина”, то значит, я хочу, чтобы женщины обратили внимание на меня. Это вполне логично, ведь когда ты видишь упоминание о себе, хоть и в общем виде, то, скорее всего, обращаются к тебе и тебе подобным. Хотя, я чаще говорю об этом отдалённо, без двусмысленных намёков, чтобы скрыть или устранить пошлость и похоть, проявить интерес иного порядка.

 Как-то один человек сказал мне: “Заведи себе девушку”. Я подумал: “Это что, вещь? Или какой-то домашний питомец?” Часто можно услышать, что “заводятся вши”, поэтому тут можно подумать, что женщина — это паразит, которого мужчина сам себе приручает, либо это что-то нежелательное, от чего необходимо избавиться.

 Женщины малюют себя красками, чтобы стать привлекательнее, но они тем самым вводят других в заблуждение относительно своей внешности. В то же время это обусловлено тем, что женщине необходимо привлекать к себе внимание, чтобы в конечном счёте исполнить свою миссию: успокоить вульву, насытить яйцеклетку, удовлетворить свою матку, дать плод. Нельзя пренебрегать естественными физическими свойствами вещей в мире, чтобы понять причины того или иного. Из всего этого же я делаю выводы, что мудрая женщина не станет пользоваться макияжем, так как это противоречило бы разумению, отрицающему подлог. Однако в дикой природе подобные приёмы естественны; но всякую пестроту братьям нашим меньшим придаёт сама природа, люди же научились вводить в заблуждение искусственно. Кроме того, даже среди мужчин нередко пользование макияжем, а в некоторых странах и народах это считается даже частью важных традиций и ритуалов. Тем не менее я восстаю против всякого обмана, а не естественных явлений.